Ни в одной из тех книг японских авторов, которые мне доводилось читать, мне не удалось найти ничего интересного о чае. Я, конечно, бесконечно далек от хорошего знакомства с японской литературой, но все равно не нашел. И дело тут не в ускользающей красоте, прелести утреннего снега или, например, луны — все эти вещи японские авторы умеют объяснять прекрасно. За

Когда придет пора
Осенним листьям падать,
Подставим рукава —
Ведь на земле
Не избежать им тления

я готов обнять Оэ-но Тисато и плакать. Обнять, потому что это настроение воспринимается мною как родное, а плакать потому что он уже умер. Можно, конечно, предположить, что в японской поэзии IX века не было ничего японского, а было только китайское и конфуцианское, но тот же Кавабата в своей нобелевской речи (премию он, напомню, получил в 1968 году) был предельно понятен во всем, что касается красоты Японии и ее последствий. Мало того, по общему настроению эта речь удивительно близка простой, как швабра, песне Шевчука про «жизнь не сахар, а смерть нам не чай».

«Книга пяти колец» и «Хакагурэ» считываются на раз, ваби и саби особенно остро ощущаются после бани, а хокку давно уже стали частью русской поэтической вселенной, достаточно вспомнить Лёху Андреева, «Палку с резиновой нахлобучкой» и стилизацию фразы «Кабаки и бабы доведут до цугундера». Но как только дело доходит до чая, у известных мне японских авторов случается затык.

Посудите сами — даже две самых «лобовых» японских книжки, касающихся чая, не оставляют после прочтения ни намека на уверенность в том, что ты что-то понял — я говорю, конечно, о «Книге чая» и «Тысячекрылом журавле». Окакура Какудзо написал «Книгу чая» в 1906 году и она полностью посвящена чаю и тому месту, который занимает чай и чайная культура в жизни восточных цивилизаций вообще и в японской цивилизации в частности — то есть она формально о чае, но как бы и не о чае. Янусари Кавабата написал «Тысячекрылого журавля» в 1952 году и в этой книге чай, чайная утварь и чайные церемонии являются сценой, на которой происходят все события и переживания — то есть она формально не о чае, но как бы и о чае тоже.

Теоретически, двух этих книг должно было бы хватить для того, чтобы получить непротиворечивое эмоциональное представление о чае с японской точки зрения. А на практике и с чайной точки зрения после их прочтения остается впечатление, что перед тобой сейчас многократно извинился человек, которого ты не только ни в чем не винишь, но даже познакомиться с ним еще не успел.

В конце концов сам для себя я объяснил японскую литературную чайную невнятность смущением. Ну вот представьте себе подростка, которого ехидные и рациональные сверстники просят объяснить, почему он перевел бабушку через дорогу — и при этом ржут и стебутся. В глубине души он полностью уверен, что поступил правильно, бабушка тоже была симпатичной, случайная девушка посмотрела на него одобрительно и с интересом — ну то есть он доволен своим поступком и испытывает от его совершения душевный подъем и эмоциональное умиротворение. Но вот только здесь и сейчас, в той компании, которая вроде как его и состоит из друзей, перевод старушки через дорогу — это повод поржать и ничего более, в ней ценится другое и душевный подъем и умиротворение в это «другое» не входят. Поэтому все, что остается описываемому подростку — это нелепые попытки объясниться на понятном компании языке и смущение.

Ну или представьте себе, что русский городской житель, который последний раз был в бане десять лет назад, пытается формализовать ее достоинства. Он сам может не любить баню, но понимает ее. Ну в смысле, понимает, как и почему осуществляются в бане те или иные действия. А убедительно объяснить не сможет. Пролепечет что-то про пользу для здоровья и традиции — и все, и смутится.

Примерно такое же смущение я считываю в попытках японских писателей написать что-то про чай. Вот тут недавно по этим нашим интернетам ходила цитата из «Изголовья из трав» Нацумэ Сосэки. Я с этим автором был знаком только по аниме-сериалу «Проза Бродячих Псов», где Сосэки, Акутагава, Дазай и прочие японские писатели периодически бьются с Гоголем, Твеном, Фицджеральдом, Лавкрафтом, По, Пушкиным, Митчел и прочими неяпонскими писателями. А Достоевский там у них за главгада… Развивающий сериал, короче.

Ну так вот. Купил книжку — и с удовольствием обнаружил, что чайное высказывание там побогаче, чем гуляющий по сети отрывок.

«Услышав про чай, я немного испугался. На свете нет более чванливых людей, чем знатоки чая. Демонстративно выгородив себе небольшое пространство в просторном поэтическом мире, эти так называемые чайные люди, раздуваясь от сознания собственной важности и исключительности, стесняя себя всякими условностями и выказывая никому не нужное самоуничижение, с демонстративным удовольствием пьют пену. Если считать проявлением утонченности наличие строгих правил, тогда можно сказать, что в военных кварталах Асубу от этой утонченности просто не продохнуть. Этим воякам, которые только и знают, что командовать «Направо! Вперед, шагом марш!» — следовало бы всем поголовно заняться чайным действом. Ибо оно изначально рассчитано на то, чтобы торговцы и прочий городской люд, отличающийся неразвитым вкусом и не имеющий никакого понятия об утонченности, могли бы, бездумно проглотив все эти правила, выдуманные Рикю и иже с ними, возомнить себя большими эстетами, имеющими право насмехаться над истинно утонченными людьми».

Ну и что это, как не смущение, тщательное скрываемое за небрежным выпендрежем?